Сезон в аду¹

Шла середина декабря, когда Пикассо нашел лекарство, в котором так нуждался его обеспокоенный дух. Быстро и очень последовательно он сделал серию рисунков, над которыми вплоть до конца января лихорадочно работал одинокими ночами. «Пикассо и человеческая комедия» — именно такое название² дал Мишель Лейрис блестящему предисловию, написанное им к увесистому тому, где были воспроизведены эти рисунки, общим числом 180. Художник обратился здесь к универсальной реальности своей собственной, вполне конкретной беды, чтобы освободиться от мучившей его навязчивой идеи, ставшей почти наваждением. И он, делая иногда за день по целых восемнадцать рисунков, фактически писал визуальный отчет о собственных мыслях. Эта сюита стала своеобразной автобиографией, где мы находим тех вновь появившихся на авансцене действующих лиц — клоунов, акробатов и обезьян, — которые были неизменными спутниками Пикассо в его раннем творчестве. Подобно ему, они тоже постарели и, держа маски перед своими морщинистыми лицами, усиленно пытаются очаровать или обмануть нас проявлениями классической безмятежности или же непристойными гримасами.

Традиционная тема живописца и его модели тоже возвращается, но в более мастеровитом стиле, пополнившись новыми и в значительно мере интимными смыслами и последствиями. Она по-прежнему остается в первую очередь темой любви — любви художника к своей модели и переносом этой любви на собственное творение — картину. Стареющий художник, склоняющийся над своей работой, становится более, чем когда-либо, поглощенным собственным произведением, и теперь он бросает на свою модель лишь беглые, мимолетные взгляды. Жестокое остроумие, с которым здесь нападают на преклонный возраст и выставляют старость напоказ в ее уродстве, недомыслии и близорукой глупости, говорит о том, что Пикассо все лучше осознает приближение «последнего врага». В то же время он платит щедрую дань уважения молодости, делая это самым трогательным образом.

Старческий возраст и старческое слабоумие остолбенело застывают, изумленные и потрясенные зрелищем лучезарной красоты, пока хитровато прижмуренными, все понимающими глазами или же с лицом, искаженным непристойной ухмылкой силена³, художник взахлеб созерцает обнаженное тело девушки, стоящей перед ним.

Этот цикл — самое полное и завершенное признание Пикассо в его любви к женщинам. Будучи все до единой нарисованными быстрой, безошибочной линией, которая не проявляет ни малейшего следа запоздалых мыслей о переделке, они кажутся здесь торжествующими и цельными в своей женской природе, причем отнюдь не в рамках закостенелых пределов классической красоты, а с той подвижностью, делающей их по-настоящему живыми и не скрывающей ни единой неправильности или изъяна, которые, напротив, могут делать их привлекательность еще более личностной и неотразимой. Известное замечание Пикассо: «Вы не любите Венеру, вы любите женщину», — подтверждается в этих рисунках той пунктуальностью, с которой он отмечает манящее разнообразие их прелестей. Это может послужить ответом тем, кому он сказал, что до сих пор никогда еще не влюблялся. И такой подход является показателем глубины и качества его любви. Чувство Пикассо может быть в большей степени любовью к женщинам вообще, нежели влечением к одной конкретной женщине, но, как выясняется, его страсть настолько сильна, что всего лишь одна какая-то ее грань может характеризоваться большим богатством, чем у другого мужчины будет вся любовь целиком.

Равное внимание уделяется в данном цикле и проблеме эмоций живописца, которые в принципе произрастают из того же источника и сами по себе становятся конкурентом эротических чувств. Место, отвоеванное образом от реальности и узурпированное им, растет в своей значимости по мере продвижения по рисункам, образующим этот замечательный цикл, приводящий в восторг любого зрителя. Нам показывают старого, бородатого, высохшего, как пыль, художника, который шкрябает что-то на своем холсте и напрочь забывает о модели, поскольку он целиком погружен в свой «chef d'ceuvre inconnu» («неведомый шедевр»). Критики, роем вьющиеся вокруг него, исследуют каждую деталь его творения и не устают восхищаться самым ничтожным пятнышком, нанесенным им на холст; а на других рисунках эта братия наблюдает за женщиной-художницей, которая ревнивым глазом оценивает юное тело своей модели. Здесь художник обозревает и описывает целый мир своей мастерской, а затем притворство живописи переносится на игры между самим художником и его моделью, когда они тщательно скрывают собственные черты: она — позади бородатой маски, а он — прикрывшись профилем красивой девушки. Последний рисунок, добавленный к данному циклу в качестве заключительного комментария, показывает нам модель, облаченную в маску классической красавицы и сидящую перед своим бестолковым бородатым художником, который, уставившись на свой холст, обнаруживает там портрет, но только не ее, а свой собственный, где он дразнит себя беззубой кривой усмешкой. Пикассо, словно всесильный экзорцист, изгнал из души в рисунки нечистую силу угрожающего ему страдания, и он сделал это, вспомнив то, что знал всегда, — одно только искусство, являющееся продуктом печали и боли, может спасти его от меланхолии, поскольку страдание лежит у самых корней жизни.

Примечания

1. Такое название носит сборник стихов А. Рембо (1873). — Прим. перев.

2. В нем присутствует прямая отсылка к названию эпопеи великого французского писателя Оноре де Бальзака (1799-1850). «Человеческая комедия» последнего представляет собой грандиозную по широте охвата реалистическую картину тогдашнего французского общества. — Прим. перев.

3. Силены — демоны плодородия в греческой мифологии, которые вместе с сатирами составляют свиту бога виноградарства и виноделия Диониса (Вакха). — Прим. перев.