Возвращение в Париж

После того как Гитлер и Петен подписали между собой перемирие, у Пикассо уже не оставалось никакой разумной причины оставаться в добровольном изгнании в Руайане. Из Соединенных Штатов и Мексики прибывали приглашения, предлагавшие спасение от превратностей жизни в оккупированной Франции. Однако он отказался от них всех и в конце августа, как только снова разрешили поездки по стране, окончательно покинул Руайан и возвратился в Париж.

Поначалу он обосновался на улице л а Боэти, ежедневно возвращаясь на рю де Гран-Огюстен, чтобы поработать. Большой зал, где пару лет назад он написал «Гернику», был теперь освобожден от всего, что можно было без опасений хранить где-нибудь в другом месте, и единственным украшением этого просторного помещения осталась стоящая в центре монументальная печь со сложным и прихотливым дымоходом — сооружение, которому, по мере того как стал ощущаться дефицит топлива, предстояло превратиться в бесполезный реликт прошлого. Однако трудности, возникавшие при попытке найти какие-то средства транспорта, которые позволяли бы курсировать между рю л а Боэти и рю де Гран-Огюстен, вскоре побудили Пикассо насовсем запереть первую из квартир и обосноваться как можно комфортнее в комнатах, примыкающих к его мастерской. Так он и продолжал всю войну жить и работать в этой обстановке, — впечатляющей по размерам, но недостаточной в смысле удобств.

В течение всей нацистской оккупации захватчики не особенно досаждали Пикассо. А ведь, казалось бы, одной лишь его репутации революционера могло быть для них вполне достаточно, чтобы осудить и пригвоздить художника. Он был прославленным мастером того, что Гитлер больше всего ненавидел и боялся в современном искусстве, — самым крупным из создателей «Kunstbolschewismus» («большевистского искусства»), или «дегенеративного искусства», которое нацистский режим на протяжении многих лет всячески пытался задавить. Кроме того, хотя в данное время Пикассо и не проявлял никакой приверженности коммунизму, он самым что ни есть явственным образом продемонстрировал свою ненависть к Франко, — диктатору, которого Гитлер надеялся заполучить в союзники¹. Однако захватчики не предпринимали против Пикассо никаких враждебных акций. Более того, ему разрешили вернуться в Париж и жить там с той же ограниченной степенью свободы, которая дозволялась и французам. Вероятно, так случилось из-за опасений по поводу возможной критики со стороны Америки или со стороны французской интеллигенции, с которой, как считали в ту пору нацисты, им надобно стараться наладить добрые отношения. Их политика состояла в том, чтобы попытаться установить прочные связи с французскими деятелями искусства, но Пикассо стойко отвергал любые неуместные заигрывания вроде предложений совершить поездку в Германию или даже предоставить дополнительные талоны на продовольствие и уголь, хотя в некоторых случаях подобные авансы и принимались кое-кем из художников, которые прежде числились его друзьями. Он же говорил немцам: «Испанец никогда не мерзнет».

Существенно отметить, что в ходе всей оккупации Пикассо запрещалось выставлять свои работы публично. Самые серьезные нападки в его адрес исходили, кстати говоря, не напрямую от нацистов, но от тех критиков-коллаборационистов, которые при новом режиме нашли себе теплые местечки и получали у властей вполне достаточную поддержку своих реакционных мыслей. Вот что писал Андре Лот, который был кубистом с первых дней этого движения, а теперь поддерживал Пикассо: «Никогда, никогда еще независимое искусство... не подвергалось более идиотским наветам и не высмеивалось более абсурдным образом... "Матисса — в мусорный ящик!" и "Пикассо — в желтый дом!" — таковы были модные тогда лозунги»².

Пикассо оставался непреклонным, причем он не испытывал благоговейного ужаса даже в те моменты, когда гестапо проводило в его квартире нечто вроде обыска³, или если нацистские искусствоведы или просто офицеры обращались к нему. Во время одного из таких визитов замечание одного любознательного нацистского бонзы вызвало находчивую реплику со стороны Пикассо, которая стала широко известной. Увидев лежащую на столе фотографию «Герники», немец спросил: «Это ваша работа?» И услышал в ответ: «Нет... ваша»⁴.

По поводу других обращавшихся к нему немцев Пикассо впоследствии рассказал: «Иногда попадались такие боши, которые приходили просто взглянуть на меня под предлогом восхищения моими картинами. Я раздавал им открытки с репродукцией своего холста "Герника" и говорил: "Возьмите их, возьмите. Это сувенир. Сувенир!"»

Ближе к концу оккупации к нему стали проникать некоторые высокопоставленные немецкие чиновники и офицеры, которые, до того как грянула война, приезжали в Париж, коллекционируя картины импрессионистов. Они приходили в гражданской одежде и вежливо представлялись Пикассо, хотя и были полностью в курсе его репутации и политических симпатий. Эти люди с подозрением выспрашивали о Поле Розенберге, про которого Пикассо говорил, что, насколько ему известно, тот находится в Америке, а своими комментариями по поводу бронзовых статуэток в студии немцы заставили его испытать тревогу. Перехватив их взгляды, Пикассо нервно сказал: «Они не помогут вам делать ваши большие пушки». «Конечно, нет, — ответил один из них, — но из них можно делать небольшие».

Однако эта угроза не вылилась ни во что конкретное, и через друзей, лояльных к Пикассо, тайная доставка ему бронзы продолжалась.

Примечания

1. Франко, несмотря на всю свою диктаторскую и тоталитарную сущность, так и сяк юлил и маневрировал, но не позволил втянуть Испанию в войну на стороне держав «оси», хотя испанский добровольческий корпус войск СС все же существовал. — Прим. перев.

2. В частности, энергичные нападки на Пикассо исходили от художника Вламинка в статье, опубликованной 6 июня 1942 г. в сборнике «Comoedia» («Комедия»); от человека по фамилии Вандерпил в журнале «Французский вестник» за сентябрь 1942 г.; от старого искусствоведа Камиллы Моклер в книге «Кризис современного искусства», Париж, 1944; и от покинувшего родину американского профашистского экспатрианта преклонных лет Джона Хемминга Фрая.

3. Гестаповцы почему-то искали у него известного скульптора-еврея Жана Липшица, который в это время давно был в Америке, а заодно спрашивали у самого Пикассо, не еврей ли он. — Прим. перев.

4. Этим бонзой был не кто-нибудь, а германский посол во Франции Абетц. Да и обратился он к Пикассо куда вежливее. Впрочем, эта история не столько правдива, сколько характерна: она широко ходила по Парижу, и одно это показывает, каким огромным уважением пользовался Пикассо. — Прим. перев.