Глава XI

Экзамены на степень бакалавра, результаты. Мы сдали, и у нас с Паблито вырывается вздох облегчения: «Уф». При нашей-то бестолковой жизни грешно было надеяться даже на то, что нас до них допустят.

У входа в лицей имени Шатобриана учащиеся делятся планами на будущее.

«Родители посоветовали мне изучать политику или попробовать в высшую экономическую школу... Потом я буду управлять их делом...»

«А я выбрал право. Потом устроюсь работать в адвокатскую контору отца...»

И у меня, у меня тоже есть планы. Я хочу изучать медицину и стать педиатром.

Мэтр Антеби, которого моя мать пригласила посоветоваться, только руками всплеснул.

— Медицина! Семь лет учиться! Да знаете, сколько это стоит? Ваш дедушка ни за что не согласится.

Это правда, и мечтать нечего. Пикассо не только не согласится, но я даже догадываюсь, что он скажет:

— А я — разве я чему-нибудь учился? Ты бы лучше пошла в бар официанткой.

Официантка в баре. И правда, можно было бы неплохо учиться медицине, а по вечерам, чтобы оплачивать учебу, мыть посуду в баре. Многие так и делают.

Единственная разница между этими «многими» и нами в том, что нас-то любовь не баловала. Ничего страшного нет в том, чтобы мыть посуду или помогать по хозяйству, если знаешь, что, вернувшись домой, найдешь там любящую мать, готовую проявить ответственность, вдохнуть в семью ощущение силы и стабильности. А какие отношения в семье у меня, чтобы я могла рассчитывать на хорошее будущее? Как мечтать о месте под солнцем, если живешь постоянно в тени несчастий?

Паблито тоже понял, что ему никто ничего не даст. Он фаталист и терпит поражение. Да можно ли говорить о поражении, если даже не было попытки борьбы? Если и нет желания больше бороться?

А ведь он давно мечтал писать. Писать, чтобы попытаться найти контакт с людьми. Писать, чтобы писать. Уехать в Африку, чтобы рассказать о животных, туда, где ледники, чтобы описать таяние снегов, уединиться, чтобы осмыслить все, что терзает и волнует его.

С такими мыслями невозможно жить.

И значит, чтобы жить, нам нужно барахтаться, бороться. Не Паблито, совсем опустившему руки, а мне, ведь я еще жива. С моим опытом наставницы в детских лагерях я нахожу себе работу в хосписе Валлориса, в отделении тяжелобольных. Я занимаюсь группой аутичных, психотичных детей, маленьких шизофреников и неизлечимых дебилов. Я должна помогать им вставать, мыть их, одевать, кормить, заниматься ими и работать с психологом, который приходит дважды в неделю. Это Двор чудес. Одни кусают себя за пальцы, другие весь день причитают, те так и лежат не вставая, а эти неустанно снуют взад-вперед по комнате. Самых агрессивных на время сна привязывают. Мне раздают тумаки, бросают в лицо блюдо с макаронами. Я не ругаю их, не хочу поступать по примеру тех сиделок, которые связывают их и кормят насильно. Я обмываю руки тем, кто ест собственные экскременты, чищу им зубы, глажу по головке.

Этот запах экскрементов впитался в мою кожу, прирос к душе на долгие годы. Запах нищеты, горя, проклятия.

И медсестры, и уборщицы, и кухарки, и сиделки — все знали, что я внучка Пикассо.

«Да она над нами издевается. Что ей тут делать?»

Самые коварные дают мне унизительные задания. Профсоюзные деятели предлагают примкнуть к их программе:

— Твое имя придаст ей вес.

По зрелом размышлении дороги, которые мы выбираем, перестают казаться непроходимыми.

Я не случайно выбрала именно эту работу. Ведь не случайно уезжают во Вьетнам помогать обездоленным детям.

И если я пошла работать в хоспис Валлориса, то для того, чтобы меньше ощущать свое собственное одиночество. Бессознательно я чувствовала что-то общее с горестями этих больных детей, и это помогло мне выжить в моем собственном горе. Я вдохнула в собственную жизнь добрый смысл.

Это не они подходили мне. Это я им подходила.

Коммунистическая мэрия Валлориса — как же не потрафить товарищу Пикассо! — нашла работу для Паблито: библиотекарем в Центре талассотерапии, в отделении травматологии, принимавшем жертв дорожных катастроф, потерявших конечности и присланных на реабилитацию, полу- и полностью парализованных после инсульта.

Кажется, Паблито доволен. Книги — его страсть.

Увы, обещанное место оказалось занятым. В ожидании, пока оно освободится, глава персонала предлагает ему службу мальчика-уборщика. Его работа: выносить ночные горшки, мыть ванны, подметать пол, менять испачканные простыни больных...

Паблито согласен. Он уже так давно со всем согласен.

Особенно с неприемлемым.

Мать внимательно осмотрела меня с головы до ног.

— Тебе следовало бы вести себя пококетливее, — сказала она. — С таким лицом тебе надо делать макияж. И твои волосы. Ты видела свои волосы? А твое платье! Ты неряшлива, как горемыка какая-то!

Брезгливо поморщившись, она добавила:

— И правда, тебе не следует одеваться, как я. У тебя не моя грудь. И ноги тем более не мои. Решительно, тебе в жизни не повезло.

Я не отвечаю. Слишком устала.

Когда я прихожу в нашу комнатку, Паблито уже спит. У него на груди сборник стихов Рембо. Между страницами закладка. Открываю сборник и читаю стихи, отчеркнутые быстрым росчерком его карандаша:

Он, к ароматам безучастный, спит
Под солнцем, руку положив на грудь
Спокойно. Там две красные дыры от пуль...

Во сне Паблито улыбается.

Дни бегут, похожие друг на друга. Звонок будильника, чашка чаю без сахара, душ и дорога на работу.

Поскольку у матери больше нет приятеля и ей не нравится зависеть от каких-то знакомых, чтобы ездить по городу, я покупаю малолитражку.

«Экономная — прочная — всегда без аварий!» — гласит рекламный проспект, который я вытащила из нашего почтового ящика. Тысячу раз поторговавшись, я покупаю у концессионера «фольксваген» в кредит сроком на пять лет.

«Это хорошо, потому что это ваше!»

Впервые имя Пикассо открыло мне кредит, который каждый месяц съедает четверть моей зарплаты.

Мать в восторге от моей покупки.

«Марина, выходя из хосписа, не забудь, пожалуйста, забрать у бакалейщика сумку с продуктами, я вчера у него ее оставила!»

«Марина, раз ты на колесах, пожалуйста, заскочи в аптеку и не забудь, главное, поставить там печать на мою медицинскую карту, которую я им отнесла!»

«Марина, не забудь, ты должна отвезти меня сдать анализы!»

Я теперь ее шофер, ее служанка. Что ей за дело, если после работы я валюсь с ног от усталости. Я существую для того, чтобы ее обслуживать.

Отец встречается со мной только для того, чтобы поговорить о Пикассо.

— Жаклин построила ему в «Нотр-Дам-де-Ви» лифт. Ему все труднее двигаться. Он меня видеть не хочет. Что ты об этом думаешь, Марина?

Ни одного вопроса о том, что делаю я. Зато вот что: «Надеюсь, что у твоего дедушки все будет хорошо. Звони мне, если будут новости».

Паблито все больше замыкается в себе. Я теперь единственная, с кем он хочет общаться.

— Помнишь, как мы обедали с бабушкой Ольгой?

— Ну конечно, помню, Паблито.

— И легенды, она нам рассказывала их на своем родном языке?

— Она любила нас, Паблито.

— Как я хочу к ней.

Воскресенье, 8 апреля 1973 года. Как и каждое воскресенье, я на службе в хосписе Валлориса. Если не считать кучки горланящих в комнатах детишек, все относительно тихо. Только что пришла медсестра мне на смену. Мой рабочий день заканчивается. Сейчас я смогу покинуть свой пост.

У входа в хоспис — Паблито. Он приехал на велосипеде. Он бежит ко мне и выпаливает сдавленным голосом:

— Дедушка... дедушка! Он умер!

Дедушка — умер? Мне в это даже не верится.

— Не может быть, Паблито! Откуда ты знаешь?

— Сказали по радио. Он умер утром в одиннадцать сорок. Сердечный приступ.

Он переводит дыхание и добавляет, весь трясясь:

— Сердечный приступ в результате отека легкого. Так... так они сказали.

Я ошеломлена. Дедушка умер, так и не повидавшись с нами. Умер наедине с Жаклин в «Нотр-Дам-де-Ви». Умер в своей крепости.

В полном одиночестве.

По телевизору показывают жужжащий рой репортеров, ворота, ощетинившиеся колючей проволокой, полицейские автобусы, и звучит голос диктора: «Вчера, как нам сообщил его секретарь Мигель, Пикассо еще совершил прогулку по парку под руку с Жаклин Пикассо. Вдова не захотела нас принять. Она в глубочайшей депрессии. Семейный врач внимательно наблюдает за состоянием ее здоровья».

Нам надо предупредить отца. Паблито звонит в Париж. Голос на том конце провода отвечает ему, что отец уехал на Лазурный берег.

На Лазурный берег. Но куда?

Паблито обзванивает отели, в которых отец обычно останавливается. На четвертый раз консьерж отвечает, что он только что уехал в «Нотр-Дам-де-Ви».

— Попробуйте перезвонить вечером.

Нет его и вечером. На следующий день отец сам звонит Паблито:

— Похороны завтра, в самом узком кругу. Жаклин просила, чтобы никто не приезжал. Я тебе перезвоню.

Паблито взбунтовался. Он возмущается все сильнее. Он вот-вот разрыдается.

— Даже если придется идти на штурм, я увижу своего дедушку. Это мое право. Никто меня не удержит.

Я пытаюсь утихомирить его:

— Паблито, нас так давно не хотят там принимать. Ты ничего не добьешься.

Вопреки моим советам, в тот же день он садится на велосипед и едет в «Нотр-Дам-де-Ви». Звонок в дверь у парадного подъезда. Ответа нет. Паблито настойчиво звонит. Появляется сторож. Возле него две афганские собаки.

— Убирайтесь отсюда! — кричит он. — Сюда нельзя. У меня приказ мадам Пикассо.

Паблито упрям:

— А я приказываю вам открыть мне. Завтра хоронят моего дедушку. Я хочу с ним проститься.

— Проваливайте! — бурчит этот надсмотрщик. — Исчезните сию минуту, или я спущу собак!

С дьявольской ловкостью он выскакивает из-за ограды и отшвыривает велосипед Паблито в кювет.

За решеткой, задирая морды, надсадно лают собаки.

Внутри «Нотр-Дам-де-Ви» Пикассо спит в гробу, закутанный в черный расшитый золотом испанский плащ. У его изголовья Жаклин и отец.

Они ничего не слышали.

Лежа без сил в спальне, Паблито отказывается разговаривать, принимать пищу, видеть нас. Чтобы дать ему побыть одному, я спала эту ночь на диване в гостиной. Мать впервые проявляет сдержанность. Она старается этого не показывать, но я вижу, что со смертью моего дедушки у нее словно гора с плеч свалилась. Она больше не будет страдать, и, самое главное, мы больше не будем страдать.

— Почему, — шепчет она мне, — почему он довел себя до такого состояния?

Состояния, за которое частью и она несет ответственность.

Ален, всегдашний дружок, тот приятель, который помогал нам чинить шлюпку в наши счастливые дни, здесь, с нами. Тихонько войдя в комнату добровольного заточения Паблито, он проходит к его изголовью.

— Все в порядке?

— Все в порядке, — отвечает мой брат.

— Хочешь, поговорим?

— Нет, я бы лучше отдохнул. Мне нужно поспать.

Мать тоже собирается ложиться. Прежде чем оставить нас, она шепчет мне:

— Не забудь, завтра ты везешь меня в больницу, я должна сдать анализы.

Вечно эти анализы, после которых она чувствует себя здоровой и довольной.

До следующего раза.

Моя ночь полна кошмаров: дедушка и его глаза. Сверкающие, бесчеловечные. Глаза хищника. Из них словно брызжет пламя, это безжалостные глаза врага. И этот его смех. Необычный, сардонический, жестокий.

Вдруг я просыпаюсь в холодном поту.

Паблито спит там, в комнате.

Он так и не погасил ночник.

Среда 12 апреля, девять часов. Мой брат выглядит умиротворенным.

— Ты хорошо спал, Паблито?

— Очень хорошо, — отвечает он едва слышно.

— Я поеду заберу Мьенну из больницы. Тебе ничего не нужно?

— Все хорошо, Марина.

Я веду машину. Рядом со мной Мьенна. Она чувствует, что я не хочу разговаривать. Да и о чем разговаривать? О ее давлении? О ее холестерине?

Фонтонн, Антиб, Жуан-ле-Пен, Гольф-Жуан, авеню Жюльетт-Адам, путь к Рамп и, наконец, вилла «Ла Ремахо», где нас ждет Паблито. Я жму на педаль, проклиная красный свет светофора и все машины, загромождающие автодороги во время Каннского кинофестиваля.

Открываю дверь. Коты, шерсть у них стоит дыбом, быстро выскальзывают у меня между ног. Они давно уже бесились здесь в поисках выхода из виллы. Охваченная дурным предчувствием, я влетаю в гостиную. Паблито здесь, лежит на диване. Его волосы слиплись от крови. Кровь на волосах, лице, груди. Я бросаюсь к нему. Его рот выдувает кровавые пузыри. И запах, этот удушающий, кошмарный, ядовитый запах, напоминающий о больнице, о морге: жавель!

— Паблито! Скажи что-нибудь!

В ответ я слышу хрип. Это его дыхание.

Мать обезумела. Ее отчаяние так сильно, что она не в силах произнести ни слова, ни издать крика. Она берет в руки смятый пластиковый пакетик, упаковку жавелевой воды.

Запах. Кровотечение. Кровавая пена на губах... Паблито выпил ее.

Быстрее. Нужно действовать быстрее. Я набираю 18, вызываю «скорую». Боже мой, ну вы там, быстрее же! Смотрю на часы. Полдвенадцатого.

Я должна выдержать это. Главное — не сломаться.

Наконец они здесь, с носилками. Паблито уносят в красную машину «скорой помощи». Я бегу рядом, сжимаю его руку.

— Паблито, это я, твоя сестренка!

У него изо рта течет ручеек. Он кончается кровавым сгустком.

Дико завывает сирена, при въезде на тротуар машину подбрасывает. Побороть время. Побороть смерть.

Антиб, больница Фонтонн, та самая, куда я ездила за матерью, приемный покой.

Нас разлучают, эта стеклянная дверь сейчас захлопнется передо мной.

— Держись! Не умирай, Паблито!

Надо ждать. Голова пуста — слишком много было страдания, бешенства, страха.

Вот наконец врач. Подойдя ко мне, он объявляет:

— Мы пока еще ничего не можем сказать. Если он продержится сорок восемь часов...

— Держись, Паблито!